Автор: я, я это (chibi-zoisy@yandex.ru) (diary.ru/~chibi-zoisy)
Бета: автор пока справляется собственными силами.
Персонажи: Мэрил Страйф и Н.Д. Вольфвуд, Зази уже в теле девушки (девушку звать Бэт). Милли и Ваш упоминаются, но в безобразии не участвуют.
Жанр: Жесть интимного характера.
Категория: вариант развития событий типа "а если бы...". Не AU, просто авторское коленце в рамках заданного сценария (а также ответ на вопрос: как Вашу удалось стырить Каратель у Вольфвуда???). Надеюсь, что не OOC (Мэрил - не динамщица и не стерва, она просто слишком... много головой думает. Николаса тоже обидеть не так уж сложно, ежели умеючи). Автор, во избежание эффекта «трехспального гарнитура», переходит на POV от лица Николаса и Мэрил. Зази же просто любопытствующая и неискушенная в некоторых человеческих делах тварь, за что и огребет в нос.
Рейтинг и предупреждения: Чертыхания, толстые заезды на убийство-самоубийство, состояния охренения, офигения и обалдения, секс на малость нетрезвую голову и нездравый рассудок. Долго. Гетно. Сексуальная паранойя. Вуайеризм. Все в сумме тянет на статью "легкое хулиганство".
Всем кто хотел освежающего, нетоптаного пейринга PWP на ночь: прошу прощения, но это вас вряд ли удовлетворит. Автор словоблуд в самом грязном смысле этого слова. И еще книголожец. Оно вам надо? На семь тысяч слов-то?
Особенности: Немножко привет Зюскинду с "Контрабасом", парочка цитат из "Карты, деньги, два ствола". Если бы была кодовая фраза или что-то типа того, то «напугать до полусмерти дважды». Песня в эпиграфе – очень вольного перевода вариация на тему “Let it bleed” by Rolling Stones.
Отказ: с фаната нечего взять, кроме тазика лечебных фанатских слюней.
Вкратце: «Это не любовь, это черт знает что» (из комментариев к данному тексту).
Статус: окончен, как это ни странно.
+++
Текст.
Нам всем нужен кто-то,
Кого бы мы могли любить,
И, если хочешь, ты можешь полюбить меня.
И нам всем бывает нужно кого-то побить,
Помучить, покалечить или даже убить,
И, если хочешь, ты можешь погубить меня.
И нам всем бывает нужно
Поплакаться кому-то в жилет,
И, если хочешь, ты можешь взять жилет у меня.
И нам всем бывает нужно быть лучше других,
Умнее, красивей и сильнее других,
И, если хочешь, ты можешь быть лучше меня.
...
И чтобы жить, нам нужно жрать,
А по ночам нужно крепко спать,
И, если хочешь, ты можешь спать рядом со мной.
И нам всем нужен кто-то, кто бы нас любил,
Всем нужен кто-то, кто бы нас любил,
И, если хочешь, я полюблю и тебя.
ЗООПАРК "Если ты хочешь".
Кого бы мы могли любить,
И, если хочешь, ты можешь полюбить меня.
И нам всем бывает нужно кого-то побить,
Помучить, покалечить или даже убить,
И, если хочешь, ты можешь погубить меня.
И нам всем бывает нужно
Поплакаться кому-то в жилет,
И, если хочешь, ты можешь взять жилет у меня.
И нам всем бывает нужно быть лучше других,
Умнее, красивей и сильнее других,
И, если хочешь, ты можешь быть лучше меня.
...
И чтобы жить, нам нужно жрать,
А по ночам нужно крепко спать,
И, если хочешь, ты можешь спать рядом со мной.
И нам всем нужен кто-то, кто бы нас любил,
Всем нужен кто-то, кто бы нас любил,
И, если хочешь, я полюблю и тебя.
ЗООПАРК "Если ты хочешь".
- Охх.
Она резко открывает глаза, чтобы из нехорошего, тягостно-страшного и нереального вернуться к затекшему от неудобной позе телу, тиканью часов, предрассветной темноте за окном. Встает, потирает поясницу, чуть кашляет.
- Не простудиться бы, - произносит машинально, подытоживая, разделяя ночной кошмар и утреннюю реальную серость. Гостиничная комната, одна кровать, до которой так и не добралась вчера, на соседней посапывает напарница, наперсница, лучшая подруга. Всегда спит крепко - хоть под ухом стреляй, но если начать бродить по комнате - непременно проснется, начнет спрашивать. Плохой сон приснился? Плохо себя чувствуете, сэмпай? Или вы еще чем-то обеспокоены?
Плохо то, что на эти вопросы придётся отвечать. Да. Да. Да.
Но ведь сны это только сны, плохие сны надо рассказывать, тогда они никогда не сбудутся! И вот сейчас я вам чаю заварю, с вареньем, средняя старшая сестра прислала, отличное варенье из райских яблок. Вы с того вечера сама не своя, сэмпай, расскажите, что случилось?
Плохо то, что на эти вопросы не найдется ответа.
***
Утром того же дня сидит в заведении "Домашняя кухня" и созерцает как одинокая чаинка оседает на дно чашки. Никакой еды даже брать не стала - кусок не лезет в горло, нужно просто посидеть в одиночестве и поразмыслить, и чтобы никаких лишних вопросов, потому что сейчас на них ответов нет. Сесть, отделить бред от реальности, решить, что с этим делать, а уж затем обсуждать с кем-либо. Даже с Милли. Вокруг много людей, но никого рядом нет. Вокруг шумно, но так малость потише становится в шумящей голове. Если бы еще запахи еды не лезли так в нос...
Как по заказу, один из запахов - жирно-острый, начинает перебивать все остальные жареные, пареные, горелые и пыльные запахи. На стол со стуком стает полная тарелка, затем скрипит стул - и вот уже возможность поразмыслить в одиночестве упущена.
Он считает совершенно нормальным без всяких там "доброе утро", ограничившись лишь кивком, подсесть за стол к знакомой девушке. И заняться поглощением своего завтрака. Невнимание окружающих к сидящей за столом парочке сразу повышается, шум вокруг снижается до удобоваримого гула. И размышления дамы идут на новый виток темы: "Может, это мне всё только померещилось". Как будто пришедший, кроме неизменного табачного ореола окружен также ореолом повышенной реальности, материальности, отрицающей всякие фантазии и фантасмагории.
- И чего сидишь с таким постным видом?
Это можно считать уже пределом его вежливости.
Как там звучит то старое всеми нами позаимствованное у древних китайцев правило, мол, если мы спасаем кому-то жизнь, то после этого навсегда остаемся ответственным за жизнь спасенного? Или как насчет всяких сентиментальных радиопостановок про леди, спасенную из лап бандитов прекраснодушным стрелком и то, как она затем отдает ему руку и сердце?
Она не слушает радиопостановок. Он не интересуется дурацкими правилами людей, умерших тысячелетия назад где-то невообразимо далеко. Она не считает себя обязанной ему хоть чем-нибудь. Он знает, что если ты кого-то спас, то лучше потом держаться от этого человека подальше, и лучше как можно скорее об этом забыть. Так всем проще.
- Может, угостишься?
Тянется за перечницей, чуть задевает ее чашку, остервенело перчит.
- Только честно предупреждаю: не стоит писать папе-маме о том, что ты ела это карри...
Выражение лица не меняется, потому неясно: шутит, пытается прикрыть своё вечное безденежье или и то и другое разом.
- Спасибо, - вздыхает она. - Аппетита вообще нет...
И смотрит, как он орудует ложкой, и чуть вздрагивает от неожиданного, но неизбежного же вопроса:
- Это всё из-за ежеголового?
Она не кивает, молчит, но он продолжает есть и развивать мысль:
- Конечно, все эти перья-крылья чего стоят...
...Перья. Крылья. На глазах у тебя человек чуть не превращается во... что-то. Человек, заскоки которого, казалось, узнала уже наизусть. Оказывается. Совсем. Не. Человеком. Без всяких "но" и "все-таки". Как это назвать? Вот ему тоже не показалось, он тоже это видел, а значит у меня не было галлюцинаций...
- ...Что он такое?... - она на некоторое время отключилась от разговора и упустила начало фразы:
- А?
- Говорю, будь на твоем месте кто-нибудь нормальный, он бы первым делом задал бы мне какой-нибудь дурацкий вопрос. "Откуда эти крылья", например.
- А ты что-то об этом знаешь? - от ее раздумчивости не осталось и следа, перед ним снова та самая маленькая коротковолосая стервочка, готовая из песка корабль лопатой откопать, буде ей такое в голову втемяшится.
- Говорю еще раз: ничего не знаю, - в ответ широкий жест ложкой над пустой тарелкой.
Она злится и на себя, и на него, разговор он затеял явно не по доброй душе и сейчас заводит старую песню на новый лад:
- ...Пойми, быть рядом с ним опасно... Это всего лишь дело времени, вспомни Пятую Луну, вспомни Джули... ты пойми, что, находясь с ним рядом, ты жизнью рискуешь... возвращайся в агентство, пускай избавят вас от этого задания...
...Оружие. Человек, который, теперь уже точно известно, может самолично уничтожить полпланеты под горячую руку. Точнее, не совсем человек, попробуй такое в отчете написать...
- ...Здесь ни место ни тебе, ни твоей маленькой напарнице.
Говорит намеренно жестко, и говорит правду, да только не всю правду, зачем он прячет глаза за очками? Ведь он знает, что и я и Милли уже большие девочки, что мы в состоянии о себе позаботиться, но вдруг ему захотелось прогнать нас именно сейчас...
...потому что тебя похитили. Потому что игры, которые эти странные убийцы играют с Вашем, в эти игры не пристало играть юным леди. Даже вооруженным юным леди...
Она и вправду слышит то, что слышит? Этот священник липовый и вправду подслушал ее мысли, подглядел ее сон, угадал ее страх и теперь пытается толкнуть ее на трусость? На логичное, оправданное, бесспорно-резонное бегство?
- Ах ты!
Жующая и выпивающая утренняя публика в качестве бонуса к сомнительным гастрономическим удовольствиям получает еще и занимательное зрелище: как совсем молоденькая кнопка вcкакивает со стула и начинает трясти за грудки своего явно муженька, который только что втирал ей что-то с умным видом. Вот она, жизнь семейная! Еще и норовит выкрутить ухо, а уж кричит-то:
- Лжец! Слушать тебя противно! Даже и не думай, ты меня не обманешь! Милли будешь лапшу на уши вешать, не мне!
Он и не сопротивляется, только прикрывает руками голову, подставляя плечи под град тумаков:
- Священничек! Добренький какой выискался!
- А ты своей головой пробовать не думала?
И тут она наконец-то думает головой и наносит удар рассчитанный и при ее росте куда более удобный.
***
Чуть позже, уже на улице, она переводит дыхание. Он еще косится чуть опасливо, отряхивает штанину.
- Извини. Погорячилась.
- Ничего. Бывает.
- Лодыжка сильно болит?
- Не сломала. Заживёт - он поправляет съехавшие набок очки и завершает серьезным тоном: - до смерти заживёт.
Она хоть и не суеверна, но морщится. Вздыхает досадливо:
- Ни черта ты мне рассказывать не собираешься. Толку с тебя...
- ...никакого из меня толку, - завершает фразу. - Ты прям как один мой... воспитатель. Сменить профессию не думаешь? Учительницей там...
- ...младших классов... - ответ ледяным тоном. - Опять нарываешься?
- Похоже на то. А вообще-то может поговорим в каком-нибудь месте потише? Люди-то смотрят...
- ...блин, да...
- ...а мы тут изображаем, бляха медная...
- ...семейную, мать ее, сцену...
- ...черт побери, именно так. Потому вариант действий такой...
***
...Ничего себе план, возмущается она час спустя. Чем он вообще думает? Но возмущается она мысленно, она уже стоит перед зеркалом и единственное чего она не понимает: чего она ждёт от этого "Может, через часок зайдешь ко мне, кофе попьем, поговорим нормально". Чего ждёт, если в последний момент засовывает в сумочку только-только початую банку того самого кисло-сладкого варенья из райских яблочек?
***
...и, найдя нужную дверь, почему-то не стучится, а просто толкает, надо же, ну и дыра, конечно, они оба не миллионеры, но на этот раз они превзошли сами себя, тесная клетушка, однако почему-то с кухней, окно выходит на глухую стену, пахнет пылью, но не дорожной, едкой, а серой домашней пылью. Ага, этот "через часок" понадобился ему не только чтобы вытурить отсюда Ваша, но и на то, чтобы загнать пылищу под кровать, запихать в комод нестиранные носки, заправить обе кровати, поставить свою смертоубийственную орудию в дальний угол... и еще сварить, судя по запаху, вполне хороший кофе.
Она осматривает и обнюхивает комнату, пока он возится на кухне с джезвой, пока машет рукой: "Садись!", а куда тут садись, ни одного стула, "На кровать садись!", появляется с табуреткой в руках, а на табуретке две чашки:
- Сахара нет, увы.
Она про себя думает, что если бы и был, что местные тараканы уже позаботились бы, чтобы не было.
Вслух говорит, что это проблема решаема и достает банку, он возится с неожиданно серебряно позвякивающими чайными ложками, сгибаясь над стулом в три погибели, надо же, где украл, удивляется она, места знать надо, подмигивает, он, что в самом деле украл?
- Ну да. Я же беспризорником правда был. Правда, часто ловили и били, но привычка осталась.
***
Крепкий, неразбодяженный кофе горчит, проясняет голову, хорошее дело, но она сидит неудобно на самом краешке кровати, и мне садиться на соседней кровати тоже неудобно, колени торчат и ушибленная нога задевает за и так шатающийся табурет, чуть было не перевернул, ну откуда такая неуклюжесть, это ж подумать страшно, если бы варенье на ее беленький костюмчик. Делает вид, что не заметила, спрашивает, не врешь ли снова, а я ей честно говорю, что вообще вру нечасто. И она, чтобы прикрыть скептическую улыбку, отхлебывает из чашки.
И не успеваю я облегченно вздохнуть про себя, про себя же еще раз чертыхнувшись, за каким чертом меня дернуло пригласить ее, в расчете что ли, что она размякнет и согласится уйти с дороги пока не поздно, не успеваю я всего этого сделать, как клятый комод открывается...
***
...выпуская на волю не предсказанные, судя по отголоскам запахов, витающим по комнате, несвежие носки, а груду мятых-затёртых журнальчиков из тех, которые случается найти в комоде или шкафу дешевых номеров. Но тут не один и не два, явно каждый одинокий жилец этого клоповника считал личным долгом пополнить эту коллекцию. Забавно ведет себя он, поддевает один ботинком и смотрит не на разлетевшиеся позы и обнаженные груди, а на меня, чуть пожимает плечами:
- Зато квартирная плата как у клопа. Как у пары клопов.
- Не сомневаюсь, что их тут побольше, чем два.
- Ага, выпивка, бардак и свинство. Не нравится - можешь убирать свою чистенькую попку с моей кровати.
- И уберу. Только вот кофе допью.
- Я тогда варенье доем. Пока ты допьешь, - когда снимает очки видно, что морщинки вокруг глаз разбегаются не по возрасту лихо, а глаза у самого серьезные, в такие словесные перепалки играют давние знакомые или недавние влюбленные, но при этом он действительно с аппетитом облизывает ложку.
***
Она азартная, и, не желая отставать, тоже запускает ложку в банку. Жует, обсасывает засахарившийся хвостик и как-то невпопад замечает:
- Думала, взрослые и серьезные сладкое любить не должны.
- Ерунда. Я вот думал, что все взрослые и серьезные девушки поголовно сидят на диетах.
- ...а еще не знала, что сладкое могут любить наёмные убийцы.
В этот раз ее очередь удерживать мой взгляд. Мы молча отхлебываем кофе, одновременно, она - ожидая, что я на это скажу, я - выигрывая время на то, чтобы придумать, что на такое можно сказать. Ну да, она взрослая девочка и вполне в состоянии сложить два и два, моё оружие и навыки, слишком долго она вертелась рядом и видела много.
- Сил тратится много, - стараюсь говорить обыкновенно. - Жрать хочется постоянно, а сахар силы быстро восстанавливает.
- Верно, - кивает. - И что собираешься делать дальше?
В смысле? Прямо сейчас? Сейчас - выбираться из того угла, в который ты меня хочешь загнать, детка.
- Буду присматривать за нашим ежеголовым другом, пока он еще не зашел слишком далеко.
Говорю же, я редко вру. Не умею я этого нормально делать. Недоговаривать куда проще.
- Это хорошо. Должен же его кто-то урезонивать. Когда нас рядом нет, - она... чуть улыбается? Грустно, устало так. Неприятно взрослая улыбка.
***
Сначала в его глазах напряжение, затем минутное колебание, затем он наконец-то понял. Что мне нет дела, кто он именно и почему делает то, что делает.
...в конце концов мы с Милли тоже в своё время спасли ему жизнь. Все мы уже давно повязаны. И никто не отступится. Нам, обыкновенным людям, передалось это ребячество, это странное сумасшествие Ваша-Паникёра, и нам уже с этой дорожки не сойти, не вернуть свою жизнь в норму...
Он тоже это понимает, сгребает загрубевшей рукой мою ладонь, не пожимает, а держит на весу.
- Договорились. Договорились. Только вот есть одно дело, - и я чётко чувствую, что в любой момент могу оказаться с выкрученным запястьем. - Кто тебе сказал, что я не струшу и не отступлюсь? Кто тебе дал такую гарантию? Что ты вообще обо мне знаешь, что так доверяешь?
- Доверяю. Вот так, - мне нельзя ни отодвинуться, ни отдернуть руку, и я не делаю ни того, ни другого.
- Ясно, - он отпускает мою ладонь, одним глотком допивает кофе, сразу съеживается, как будто ему передались моя забота и усталость. - Ясно. Эти ежовые выбрыки явно заразны. Голой жо.. на амбразуру.
- Зачем же голой?
***
Очень даже не голой, понимаю я что ошибся. В этом сезоне юные леди носят свои двузарядные дерринджеры где-то под подвязкой у разреза довольно короткой юбки. И вынимают их быстро и плавно. Гипнотизирующее зрелище. Но при этом у нее еще и убеждённость, недостаточная, но всё же:
- Не струсишь, и не отступишься. Потому что иначе я тебя убью.
- Не надо громких слов, ты хоть раз...
...ей приходилось стрелять в человека, это так. Это видно. Но вот интересно, ради чего эта поборница порядка готова убить?...
...ради кого?...
- Стреляла. И в тебя не промахнусь, если понадобится.
Правильно. Накрутить себя так, чтобы самому в свою способность выстрелить поверить. Правильный приём. Только вот если я недосмотрю, если с моим непоседливым подопечным случится такая неприятность как смерть... если... тогда меня ждут не двадцать два калибра в бок, судя по тому, как ты в меня целишься. Сорок пятый калибр тогда это будет, может, не один патрон, но всё обязательно в голову. Собственной рукой, из своего собственного пистолета. А если не успею, то, скорее всего тот же самый способ, но перед этим я еще увижу родной городок Десембер и его окраину, точнее, то, что осталось от строений и жителей. Может быть только после этого Блусаммерс разрешит мне приставить пистолет к виску. Поэтому-то я и не отступлюсь. И эта причина ничуть не хуже любой другой, например, обещания ей:
- Теперь верю, что не промахнешься. Можешь опустить пистолет.
Опустила, и теперь между нами уже нет разделяющей очень небольшой и маловероятной смерти, а только объединяющая общая нервная, со смешком, усталость. Целиться в упор и стоять под прицелом - примерно одинаково сильное ощущение. Привыкнуть к такому тоже нельзя. Зачем я ее довел?
Захотелось, чтобы она поняла мои собственные злость и испуг. Чтобы точно так же как я сомневалась. А сейчас не знает, куда девать стыд, куда девать пистолет, отвернулась. Да, и злость и возбуждение пропадают, остается нехороший противный осадок, после которого не хочется смотреть в глаза. У нее тоже так. Она тоже доводит всё до крайности, и не жалеет при этом ни себя, ни других.
Как и я.
***
Урод. Сам никому не верит, и ему верить нельзя. Лжец, который говорит, что лжет. Голова пухнет. И от запаха курева тоже. Подступающего запаха.
- И где ты эту бирюльку держишь?
Как будто не видел. Вынимать еще куда ни шло, а вот обратно засовывать - неудобно, нужно чтобы ничего не торчало, подгонять долго. Где сумочка? В сумочку его...
Запах курева еще ближе, в руку мне тыкается искомая сумочка, что за манера заходить сзади? И...
- Этто еще зачем?
- Решил убедиться. И вправду, вооружена с двух сторон, - осторожное поглаживание идет от бедра до талии.
- Облегченный вариант. Остальные в плаще, - нужно либо обернуться, либо сделать хоть шаг вперед.
- Их у тебя много, - на редкость спокойный у него голос, учитывая обстоятельства. Учитывая то, что он у меня за спиной, - Двадцать, вроде?
- Двадцать четыре, - если сейчас он тронет меня за... но нет, ладонь идет вверх, поглаживает по спине.
- Прости, не успел посчитать. Был занят, сама помнишь, какая была перестрелка.
- Было дело.
- Тяжело эту мелочь за спиной таскать? - обе ладони на моих плечах, ложатся тяжело. Или у меня начинают подкашиваться коленки.
- Осанка улучшается. И вообще, - вообще мне тоже нужно решать быстро, пока способность к соображению не переместилась... в район малого таза, - Это куда удобнее чем подмышку натирать какой-нибудь тяжеленной ерундой... которая еще и заклинит в последний момент.
Заведя руку за спину, я через его пиджак нащупываю и дергаю на себя искомую ерунду, которая скорее всего уже успела оставить рукояткой синяк у меня на спине.
Он усмехается, это слышно.
- Что поделать, приросла кобура ну прям как родная.
- Твои железки тебе родные! - я оборачиваюсь, я отступаю на шаг, выворачиваюсь из рук, что этот козёл творит, но я же ему подыгрываю! Это всё опухшая с бессонницы голова, болящая спина и последствия общения с этими ненормальными. Немедленно вон из этого бардака. К себе. Немедленно.
Стоит неподвижно, новых попыток сгрести меня не делает, и вообще непохоже, что "сгрести" теперь стоит на повестке программы. Надо мной нависает больше метра восьмидесяти чего-то очень неприятного и потенциально очень, очень, угрожающего. Мне случалось видеть таким Ваша, вспоминаю я, и это никогда ничем хорошим не заканчивалось.
- Верно. Только пистолет мой да, - кивок в сторону креста в углу. - Вот и вся моя семья. Так вот и живем.
Резко развернулся на каблуках, всей широкой спиной отгородившись от меня. Говорит, вбивает слова в пол:
- Ты как всегда права. Всё у тебя уже рассчитано. И всё у тебя будет хорошо, нормально и согласно плану. Я уж постараюсь тебя не подвести.
Мне неприятны и слова, и вложенная в них брезгливость.
- А ты на что рассчитывал?
Обернулся, еще раз окинул меня взглядом, уже никакой угрозы, такой же, как и всегда. Темнило.
- Сначала - чтобы ты и Милли убрались отсюда подальше. Добра же вам хотел. Затем - чтобы ты не делилась своими соображениями насчет меня с кем ни попадя. И мне удобнее, и тебе же лучше. А еще: споить тебя кофе с чем покрепче и завалить в койку.
Произнеся последнее, удаляется на кухню.
***
Молодец девочка. И правда, может, ей и вправду в учительницы податься... они бы с моим учителем поладили бы...
Ой. Что ты вообще, такое даже думать нельзя. Она просто девчонка, которая совершенно не хотела сказать ничего такого, то есть это просто чтобы ты очнулся и перестал распускать руки. Только и всего. Ты ей тоже наговорил мерзостей, сейчас ее и след простыл, так что остается только дожить спокойно до вечера. Всё будет правильно и хорошо и согласно плану. Никаких импровизаций.
Дверь надо запереть.
***
Он возвращается, в одной руке еще незажженная сигарета, и тут только ему становится ясно, почему не рассеивается запах сладковато-резких духов в комнате, и почему не хлопнула дверь когда она не уходила.
- Говоришь, кофе? - произносит, уже по-хозяйски усевшись на кровати.
- С чем покрепче, - глубокий выдох.
- И в койку?
- Если угодно.
- Угодно чтобы никто не помешал.
- Мой ушился в питейную. Видел его в компании какого-то местного психа. Это до вечера. Твоя?
- Дала ей отгул. Сидит за машинкой и строчит письма всем родственникам. Это до вечера.
- Кхм. Тогда я быстро - кофе только поставлю.
- Пулей. Пока я не передумала.
***
Возвращается, садится рядом, подает ей чашку, но она отдергивает руки – бока чашки с отбитой ручкой горячие, жжется.
- Ничего-ничего. Ложкой.
Теперь она уже осторожнее перехватывает самыми кончиками пальцев чашку за края, из-под запаха кофе выбивается спиртной дух, который уже бьет в нос, как же это можно пить. Или и вправду, осторожно дуя на ложку, понемногу. Сколько же тут…
- Нормально. Двойной очистки, пара лет выдержки точно есть. Отлично разогревает.
- Нормально… - крепость не ощущается, ощущается, как выпитое мягко стукается в затылок и уходит к пяткам. - Алкоголик с опытом.
- Зато не будет наутро стыдно, - ах, если б все наши любовные и алкоголические опыты были удачны. – Сама же потом будешь такое делать. По ночам согреться – святое дело.
- Ффф, - фыркает и чуть кривит рот, ёрничает. – Прекрасно знаешь, я не трезвенница.
- Видел. Знаю. И после какой по счету чарки ты лезешь обниматься - тоже знаю, - рука на колене, но затем резкий выверт – и вот второй, левый пистолетик действительно смотрится мелочёвкой у него в ладони. Чуть чулок не порвал. Ловко. Оглядывает оружие, и небрежно посылает под кровать:
- Видеть не желаю этих игрушек.
Ей остается только сделать большие глаза – обе руки заняты кружкой:
- А сам?
- Ммм.. ну да.
- И непременно, – в одной руке у нее кружка, другой она расстегивает пиджак, дергает за застежку кобуры. – Видеть не желаю!
***
Смешно, и неудобно – сидя на краю узкой кровати совсем рядом с ним обезоруживать, но он никак не желает мне задачу облегчить, дает спустить пиджак на локти и вытаскивать туго сидящий в кобуре пистолет. Который из рук выворачивается слишком большой ручкой и падает на пол с таким «бряк», какое слышно на другой стороне улицы. Смешно, и неудобно, и немного жутковато, смотрит внимательно и снова с тем же испытующим, раздражающим любопытством, мол, что ты сможешь. Или мне всё кажется, почему я раз за разом должна доказывать ему, себе? Что принятого решения не изменю, и что прекрасно знаю это состояние, когда приходится выбирать: или ясно воспринимающая происходящее голова, или все же управление телом. Еще не совсем, но скоро мне придется выбирать. И чем мне остается управлять, осторожно берет кружку и допивает остаток до осадка, обе руки у меня на плечах. На этом месте мы остановились, на что это будет похоже – «как угодить в могилу для ста тысяч окурков, похоже», смеется резонная дура внутри меня, но ты сама это решила. Сама.
***
Только что рядом с тобой сидела живая, смеющаяся, тепло смущенная. А сейчас – почти не чувствуется дыхания, не поднимает взгляда, и снова сложенные на колени руки, сжатые в кулачки. Тянет обнять, заставить посмотреть в глаза, но ведь это ты сам только что наделал. «Дважды напугать до полусмерти, вот что у тебя славно получается» – нехорошо ухмыляется убийца внутри меня. Осторожнее.
***
…мягко надавив, заставляет лечь, а я похожа на куклу, которую стоит уложить на спину – закрываются глаза. С закрытыми глазами мир расширяется до размеров тела, от горящих ушей, от тесного воротника блузки, до ног, по-прежнему спущенных на пол, оставшихся где-то на периферии. Он рядом, близко, на расстоянии вытянутой руки, которая ерошит волосы, самыми загрубевшими кончиками пальцев пробегается по щеке к шее, ощупывает сквозь одежду ключицу, плечо. Как будто моя рука что-то отдельное от меня: теплое дыхание в ладони, пальцы на пульсе, доходят до локтя, куда съехал рукав, возвращаются. Хочется на это ответить, под рукой небритая щека, торчащее ухо, тут же отдаляется и не дает себя достать.
И снова только руки, пара широких ладоней по бокам, привстать, перевернуться, хоть как-то податься навстречу, не получается, вся обмякла. Дурацкая кукла, которую ощупывает мальчишка, изучает, ладони то надавливают, то отдаляются, то оглаживают плотнее снова. Чуть задевают, смещая, подворачивая одежду: чулок спустился, рукав задрался, ворот блузки сдвинулся и давит, а под ним лямка лифчика уже сползла с плеча.
***
Нежные руки, ступни, очень светлая на них кожа, хоть нос и облупился и поперёк него идет дорожка слабых веснушек. Дань дороге и солнцу. Блузка чуть ли не похрустывает накрахмаленная, а у меня в ладони навечно грязь въелась. Неудобно, и этот вечный бант из ленты развязать неудобно, за кончики тянуть бесполезно, бант – чистая финтифлюшка и заколот на булавку, которая немедленно впивается в палец. Пуговицу за пуговицей, «ждёт чтобы ты ее отделал по-быстрому, так чего телишься», не надо, видишь же, очень плотно зажмуренные глаза, свистящий выдох сквозь зубы, и чуть приподнятая ладонь, хочет закрыть грудь и не делает этого. «Может, сразу бы уже на малолетних малолеточек перешел, заботливый ты наш» - это я тоже узнаю, привет, учитель, давно ты не проводил со мной педагогических бесед на эту тему.
***
Черт. Черт-черт-черт. Не задирай руки, не поможет. Вот сейчас начнется. Это, у них у всех в обязательной программе: ухватить за сиську. И когда выясняется, что ухватиться не за что, не очень-то и мнут, Милли как-то говорила, что бывает пребольно, но ведь непременно такое разочарование, как будто я до того прятала в лифчике два арбуза, а они вдруг возьми и испарись на самом интересном месте. Видеть этого не желаю. Но если и не прокомментирует унизительно, то уж начнет сюсюкаться, ах ты моя крошка, ах ты моя малышка, чувствуешь себя то ли школьницей то ли увечной инвалидкой, но задница еще никому маленькой не показалась, а задница стоит следующим пунктом обязательной программы… Ну скажи, скажи же что-нибудь, а я сделаю вид, что не слышала.
***
«И насколько же долго ты ни с кем не трахался, что тебя воодушевляют эти прыщики?» Ну уж нет, размером с крупное яблоко и ложатся в ладонь удобно. Соски небольшие, и вообще это не то чем тебя норовят прижать и придушить. "Ага, запомнилась та девка? Тебя ж тогда соплей перешибить можно было, она весила больше чем ты с пистолетом и четырьмя обоймами разом. Я вообще удивился, как ты жив остался." Не помню даже толком, был здорово пьян, пьянее чем сейчас. "То-то же, тебе до сих пор для этого дела нужно напиться. Или прикончить кого-нибудь". Чёрт.
***
... Держит в ладонях, зажимает между фалангами пальцев сильнее, слабее, толчки крови отдаются в кончиках и те начинают гореть и чесаться, а от скользящих, только чуть-чуть задевающих движений только хуже. И золотое правило лежать тихо и думать о работе тут не пройдет, ну уж нет, не в этот раз. И уж точно не из-за меня...
***
То, что вдруг вывернулось и скользнуло, обхватило ногами крепко и съездило, задев ногтями, по щеке. Дернуло за волосы, дохнуло в ухо: "За такие шутки я тебя укушу!". Ладошки уперлись мне в грудь, оказалась сверху и смотрит свысока, изучает руками и глазами. Знакомое ощущение, это повторяется всё повторяется...
***
...- Сэмпай - вы в порядке? - звонко разлетается голос по стальному коридору.
- Да, блин, весь зад об эту хрень расшибла. Вот уро..
- Сэмпай!
- Сейчас-сейчас...
Что-то хрустит - маленькая девчонка еще раз пинает каблуком уже и так безнадежно изуродованный каркас, оскальзывается в луже крови, высоко задирая колени пробирается через то, что было "Греем-Девять-Жизней", а сейчас стало просто горой мертвого мяса и мертвой электроники.
- Сэмпай!
Меня трясут, я с трудом удерживаю сидячее положение, голос бьет в уши, открываю глаза и вижу - шарит по мне взглядом, руками, а я не то что повернуться, пошевелиться не могу, слышу:
- Крови много, черт, где рана-то? Милли, приподними его еще немного, ну.. Ага, он очнулся! Куда тебя?
В сознании, да, но не надо меня трясти.
- Девочки. И не надо меня трясти, - боль на вздохе. - Мне, кажется, ребро сломали.
А еще что-то с левой рукой, еще бы - вас бы так об стену.
- Кровищи... - и снова вертит, жестко зажимает руку.
- Не моя... в основном... - оставили бы меня в покое. Минут на пять. Мне хватит. Только перестань.
- Бредит. Выходное отверстие есть, тяжелый, черт, не дотащим...
Удар по щеке. Крик на ухо, но я слышу его как ватный шепот:
- Мы быстро! Не вздумай отрубаться! Вернусь - сама убью!
Не буду. Боль пульсирующая руки, режет измокший рукав, у Милли в руках бинт. Запасливые девочки, ангелы, проломившие потолок. Бесполезно объяснять, что уходить никуда не надо, что помощи ждать неоткуда, что экипаж этого клятого стального гроба уже мёртв.
- Не надо…
- Мы вернемся! – понимает все по-своему.
- Сэмпай!
И удаляющийся топот каблуками по стали отдается в голове, и все оставшееся время я честно стараюсь остаться в сознании.
***
... С меня сдергивают рубашку, с тем же самым нетерпением, руки задевают мои, мокрые ладошки по уже затянувшимся ссадинам, быстро и взбалмошно. Расстегнутая блузка и грудь, прижимающаяся к моей, задравшаяся юбка, и сумасшедшие из-под растрепанных волос глаза. Под моей ладонью – уже не чулок, это что-то наощупь шершавое – кружево?
- Куда уставился? В глаза смотри!
Что мне остается, что мне остается, первое, что приходит на ум:
- …да, семпай…
И чувствовать ставший медленным и тяжелым жест небольшой ладони, висок, от него к шее. Тяжеловато для меня – хочется отстраниться. «Не за шею», «не под этим ребром», «тут шрам, но почти не виден» - почему кажется, что эта вежливая ласка в любой момент может обернуться болью, почему примеряешь, как будет затягиваться еще не нанесенная рана. Наверное, так привычней…
«Ай-яй, форменный же яд девка. И ждёт ее не менее ядовый облом. Сам виноват.»
Быстро, однако. Сейчас она доберется до штанов и…
«Верно. Сейчас у нас состоится Большое Падение, а ты где-то витаешь».
И в этот самый момент раздается скрежет и тяжелый металлический «бряк», по сравнению с которым падение пистолета была сущей ерундой.
***
И тут подо мной всё начинает трястись, этот псих ни с того ни с сего начинает ржать как ненормальный, почти беззвучно и бурно, мимоходом смахивает меня с себя. Не успеваю я вообще ничего: он уже вскочил с кровати, хватаясь за живот и превознемогая смех, ремень болтается, я успела добраться до застежки, чего тут смешного…
- Эх… я… это… я всё понял! – указывает в угол.
Чегооо? Ты о чем? Какого-такого ты понял? – в углу только паутина да ахнувшийся только что набок Крест Карающий, уникальная в своей дебильности и сложности использования орудия.
Чуть поуспокоился, шмыгает носом и провозглашает:
- Я понял, почему учитель так и не женился!
Блин. Дебильные выбрыки – это заразно. Был же парень как парень, и вот… Или он так хорошо притворялся нормальным? Но, может, еще не поздно:
- Может, как-нибудь потом пообъяснишь. Совсем потом. Не сейчас? – вот каково неожиданно оказаться санитаркой в палате для буйнопомешанных.
- Может как-нибудь, – уже взвалил на плечо свою железку, я уже боюсь комментировать, это небезопасно для здоровья. Стоит в дверях. – Но сначала нужно кое-что сделать.
- Э..? Ты куда?
- А вот это совсем быстро.
И, всё еще кривя улыбку, он выставляет закутанный в брезент крест в коридор, и запирает дверь изнутри.
***
Сейчас она будет звать санитаров. А я сейчас загнусь со смеху. И это будет самая глупая смерть в истории планеты. Если не принять меры:
- Мэрил-сэмпай, вы трезвеете.
- Уже.
- В таком случае пошарьте под кроватью слева.
Ищет, не выпуская меня из виду, достает за горлышко. Рассеянно наощупь откручивает крышку и пьет, зажмурившись. Протягивает мне:
- Что это было?
Сложно, конечно, объяснить. Но надо. Но не подробно. Но она поймёт. Правда же, поймёт?
- Понимаешь, любые интимные дела в присутствии этой железной дуры, - там она, за дверью, близко, но уже плевать. – Это дохлый номер.
Признавайся-признавайся. Только вот ты сам веришь, что дошел до этого гениального вывода только сейчас?
- …все равно что под дулом пулемета. Это если девчонка знает, что это такое. А даже если и не знает – я-то всё равно помню. Или в конторе у гробовщика посреди образцов… продукции.
Серьезнее. Проникновеннее. Ей вообще-то совершенно не смешно, да и тебе тоже станет совершенно не до смеха, когда она сейчас оставит тебя гыгыкать в одиночестве.
***
В комнатушке жаркой волной плывет запах выпивки, солнца за окном уже поднялись высоко и надвигается дневная жара, сквознячок из-под двери шуршит журнальной страницей на полу.
- Если девушка знает, говоришь?
- Угу.
- Я-то знаю. Что с того..?
- Эм. Значит, с тобой тоже что-то не так...или как бы так сказать…
- Господин священник, прекращайте гнать беса.
- ..о, понял. Ты особенная.
- Да, я редкостная пьяная дура.
Оглядывают друг друга, оба полураздетые и растрепанные, мокрые от пота и запыхавшиеся. И это разглядывание исподтишка, оценка достигнутого и прикидывание перспектив – пожалуй, непристойно, если бы не было таким смешным. Или, пожалуй, все-таки в первую очередь действительно возбуждающим – как будто каждое чужое касание оставило на коже невидимое, но ощутимое клеймо. И каждый этот след сейчас напоминает о себе, требует повторения, еще, еще и снова. Сейчас. Немедленно.
***
Совсем близко, но это не объятие, даже не касание, просто тихое почти на ухо:
- С презервативом? Есть.
- Я на таблетках - это что-то из смутных воспоминаний о прежней нормальной жизни, смеющиеся девушки-конторщицы и напутствующее: «Не забудь с собой комплект дамы-в-командировке». «У него тоже свой комплект холостяка» - голос резонной дуры уплывает, не задев ничего. Даже ответить словами сложно, отвечается всем телом, уткнуться в плечо, выговорить:
- Но за предложение спасибо.
Лишнее. Неважное, кто же обнимет первым, кто же спустит курок, кому же из нас надоест играть в догонялки с собственным страхом и одиночеством. Довольно. Насомневались уже.
***
Что правильно, а что нет, снимать блузку, нащупывать застежку лифчика между парой вздрагивающих лопаток. Чужое тело повинуется, продолжает, предугадывает мое движение, само выворачивается из юбки, а один мой ботинок слишком туго зашнурован, просто так не поддается. И руки плохо слушаются, и в глазах малость мутится, мне остается только так же повиноваться, поддаваться под ее касанию ниже расстегнутого ремня, раз, другой, третий. На ощупь определить что-то длинючее и с колющимся кружевом, это нельзя ни сдвинуть, ни приспустить, это снимается только обеими руками, обе руки отгибают резинку моих собственных трусов.
Усмехается и сжимает мою ладонь между своих бедер. Ничего стыдливого или жеманного в этом нет, это что-то очень знакомое мне, но не то.
И это не хрупкая куколка в белом, было боязно и оттого так хотелось дотронуться, это уже чертова кукла, одним толчком руки кинувшая меня на кровать.
***
Почувствовать, насколько же одежда мешала, чувствовать взгляд так же как и обнимающие руки, этот взгляд нежит и греет, но и провоцирует. Чуть оцарапать. Чуть прижать. Заставить вздрогнуть. Оказаться сверху, раскрыть себя полностью, все под этим бесстыжим и потемневшим взглядом. Я так не могу, не умею, я зажмуриваюсь и чуть опускаюсь. Жилистое, сильное, широкое тело подо мной разом замирает, ему сейчас ничего не стоит разом надавить мне на бедра, а вместо этого я раз за разом трусь о самый кончик, толчок за толчком принимаю в себя все больше, бедра дрожат и не на что опереться. Опереться ладонями на подставленные ладони, переплести пальцы.
Ощущение такое, будто комната вокруг малость покачнулась и провернулась. Еще звук в ушах как короткий скрип. Я не знаю, кто стонет.
Я просто постараюсь не задохнуться.
***
Это не просто вытерпеть, такой холодноватый ее азарт, целенаправленность. С которой завела себя, с которой не дает мне кончить. Это как чертов гипноз. Видеть все ее тело, до последней родинки и царапины, ощущать каждый вздох и всхлип, и ты от себя уже не зависишь, ты уже под полным контролем.
Вот оно, узнаваемое, в ее зажмуренных глазах, закушенной губе, пальцах, туго сплетающихся с моими. Это не игра, при свете дня не сыграешь и не скроешь. Это как на полной скорости едва вписаться в крутой поворот. Как гулять слишком близко к краю осыпающегося обрыва. Все под полным контролем, твое тело и твоя жизнь, ничего страшного, а малейшая ошибка или просто скользкий булыжник – и твое тело уже просто вещь, и жизни у тебя уже нет. Никакой. Знать о такой возможности – вот что страшно.
Видеть свою собственную смерть рядом, ощущать, как она все же не коснулась. В который раз говорить себе, кому угодно, что все под контролем, но почему же ты подпускаешь ее так близко. В который уже раз. А иногда это что-то несмертельное, почти безопасное, но снова этот контроль, контроль над собственным страхом.
Что когда-нибудь потеря контроля окажется непоправимой ошибкой.
Когда-нибудь. Не сегодня. Сегодня каждый из нас двоих имеет право на слабость, на передышку, уже не продохнуть, и теперь мне уже просто обнять тебя за талию, прижать к себе, оказаться сверху.
***
Такое впечатление, что все выпитое затаилось и ударило в голову с новой силой, я во что-то упираюсь макушкой, это, кажется, спинка кровати, которая удачно разминулась только что с моей головой. Мои собственные расслабленность и трезвость чередуются волнами, идут наплывами. Мне это нужно, и чтобы не было стыдно потом, ни сейчас, когда я поднимаю колени и ты разводишь их до упора, и чтобы не было тяжело, но твоя тяжесть другая, от этого просто чувствую больше.
И боль другая, совсем другая, боль от поцелуя жесткого и сдержанного, это неправильно.
***
Как ее застывшая улыбка оборачивается мягкими губами, мы оба подаемся навстречу друг другу, это осторожнейший из трахов или грубейший из поцелуев, язык скользит по зубам и проходит дальше, доставая кончиком нёба, раз, второй, третий, и точно так же я вхожу в тебя полностью. Не знаю, сколько это продолжается. Мы друг друга теряем.
***
И это немного страшно и смешно потому что кто-то боялся этого, потерять себя и уже никогда не стать прежним, что-то сдвинется необратимо, и перестать быть собой и стать единым целым.
***
Забыть обо всем, быстро и без суеты убежать куда-нибудь, лишь бы подальше, меняя направления и транспорт, сменив одежду и называя чужие имена, похоронив крест на безымянном кладбище гнать дальше и дальше на угнанном грузовичке и однажды ты скажешь: давай поедем на побережье, а я скажу что мы там никогда не были, и хорошо; и увидим море, и в дрянном съемном домике будем варить морских тварей на ужин, работать сиделкой, официанткой, посыльным, грузчиком, а потом ты скажешь: у тебя есть печатная машинка, а я скажу: если мы ее продадим, у нас ни черта не останется, и ты улыбнешься и я скажу: раздобудь мне бумаги. И затем готовить будешь ты, а я буду печатать, дни с запахом водорослей из окна и вечером я буду читать написанное, а ты - жмуриться и говорить что такого не бывает, ну и что, того, что бывает и так полно вокруг, отвечу я. А за напечатанное дадут денег, и никаких газет, никакого радио, мы ослепнем и оглохнем в своем бесчеловечном счастье, хоть рано или поздно это докатиться до нас – понимаешь ты, понимаю я, но мы будем ссориться и мириться так, что не заметим, что в городок прибывает все больше людей, с семьями, вещами, а затем с семьями, а затем просто одиноких бродяг, ничего этого мы не пожелаем замечать до тех пор, пока не станет настолько поздно, что однажды я вернусь не вечером, а после полуночи, и ты поймешь, что отмеренное нам время уже не истекает по капле, а хлещет как из прорванной трубы. За этой машиной никто не явится, эти патроны не помогли владельцам, и на том самом кладбище перед самым концом трупы лежат грудами – для приличия их просто начали сваливать здесь, и это катастрофа, и оружие на такой жаре хранится долго, хуже с едой, хуже встретить выживших, но если нам повезет. Если повезет. Зачем спрашиваю я, зачем дальше. Ведь это только отсрочка. Да, говорю я. Но это даст нам еще неделю. Еще пару дней. Это и есть жизнь.
***
Это просто сон, короткий сон в полуденное время, почему в этом сне нет ни боли, ни стыда, ни сожалений, ни сомнений, и почему все кажется таким правильным.
Нет на свете вещих снов, и будущее не определено. Это просто твое собственное тело отвыкло от такой роскоши – засыпать в чужих объятиях, грезить общими снами. Все это сказка, так не бывает.
Ты открываешь глаза и говоришь – себе, мне, нам:
- Всё будет хорошо.
***
Жаркооо… у горячей плиты над исходящей паром кастрюлей – жарко втройне. Поясницу уже ломит.
Обеденное время – самое горячее.
- Горячего две порции!
Ну да, ну да, зато можно черпнуть супу в плошки – и отнести на раздачу, сменить позу, утереть пот со лба. Дать телу охладиться.
- Бэт! Оглохла?
Кивнуть, улыбнуться. Хорошо, что на этой кухне меня держат за калеку малахольную – кормят за работу, дают переночевать. Телу нужен нормальный сон и хорошее питание. Движение отработано – улыбка. Кивок. Улыбка. Что бы ни сказали.
Не станем спорить. Хиленькая девчонка с пропаленной солнцем кожей и выгоревшими волосами, запястья как веточки – вот и все, что они видят. Почти неразговаривающую дурочку – вот и все, что они видят.
Видя моё тело, думают, что видят меня.
Ошибка.
Ошибка.
Ошибка.
Я уже давно владею человеческой речью. Я уже достаточно живу в человеческом теле. Одном, втором, третьем. Мое нынешнее тело гораздо лучше предыдущего, оно взрослее и гибче, отлично может управляться с оружием. И, главное, никто этого обычно не ожидает. Это хорошо.
Плохо у моего тела с выносливостью, и с распознаванием запахов тоже плохо.
Неоткалиброваны.
Чувствительность слишком высокая.
Мешаются.
Вот и сейчас – я иду и заранее знаю, что в обеденном зале семь человек, не считая бармена, выпивает только один, выпивает виски. Виски разбодяжено на четверть. Все в зале вооружены, включая девушку…
На этом моменте меня сметает с прохода, горячий суп из одной с тарелок слегка плескает на запястье – ох и больно же, я краснею совсем непритворно, повариха досадливо цокает языком и берет посуду, я прижимаюсь к стенке и радуюсь, что у меня такая хорошая реакция и меня не успел увидеть никто в зале, а вот нюх совсем отшибло, надо ж было так облажаться…
…Говорю же, неоткалибрована чувствительность.
Самое главное проходит мимо носа.
«Зази, ты чуть не спалился» - говорит мне человеческое тело.
«Заткнись» - отвечаю я телу.
Поживите столько в таком тесном контакте с людьми – у вас разовьется не только внутренний диалог, но и шизофрения.
И еще мое несчастное тело сегодня рубило лук. Что не способствует.
Ага, вот сладкий искусственный запах духов – это, несомненно, та коротковолосая девушка, от нее еще такой химический запашок чернил временами, характерное сочетание. На общем фоне это как клубничина в ирландском рагу. А еще… неужто человеческие глаза меня обманули, неужто мне померещилось и суп был расплескан зазря… я принюхиваюсь.
Вот он, еще один запах, ослабленный, чудовищно искаженный, уникальное сочетание – лежалые папиросы, алкоголь, порох, ничего особенного, этим пропахла вся наша кулинария, но это только первая волна запаха, а на второй, более тяжелой – та самая интересная отдушка из кофе, застарелой крови, металла, по которой можно опознать персонально в хоть во тьме кромешной. «Здравствуй, Капелла» - улыбается моя память, память Зверя – «Как поживаешь?».
Любопытство – это очень человеческая привычка, вызывающая привыкание. И я принюхиваюсь уже по-настоящему. И приглядываюсь из-за занавески.
Чего уж там – подглядывать, так по полной.
***
Воот, вот они, за столиком сбоку, сидят рядом, а не напротив друг друга. Он справа, она слева, в поле зрения все двери, за спиной стена, но не угол. Грамотно, конечно, но что-то тут не то, то, как он на нее смотрит, как она смотрит в ответ, такое впечатление, будто для них весь окружающий мир если не исчез, но как минимум отдалился.
Смотрят друг на друга, произносят слова незначимые, большая часть слов, произносимых людьми, незначима, я прислушиваюсь, стараюсь соотнести доносящиеся до меня обрывки фраз с жестами. Как улыбается девчонка в белом, роясь в сумочке:
- Конечно, чего же еще от тебя ждать…
Мне приходилось видеть, как этот священник ведет себя в присутствии противника, потенциальной угрозы, или просто в ожидании. Всегда он скучный, а сейчас он пожимает плечами, вскидывает ладони вверх, примирительно, беспомощно, как-то это несоразмерно с его вечно-убийственной серьезностью…
…люди называют это «смешно».
- Ну-ну, считай за мной должок, как-нибудь отдам.
- «Как-нибудь» очень скоро, - интонации этой девушки не приказные, это не насмешка. Это - в сочетании с чуть откинутой назад головой, взглядом из-под полуопущенных ресниц - уже может зваться «намеком».
Такое впечатление, что мое нынешнее тело знает об этих играх чуть больше меня, оно подмечает то, как соприкасаются руки сидящих за столом, эту их раздражающую зацикленность друг на друге, они будто ослепли и оглохли…это опасно, ненормально, это…
…тут до моего носа доходит-таки, почему. И даже как.
А мое глупое тело не имеет слов, его захлестывают чужие эмоции и мысли, а еще предчувствия и знания, это слишком большая чувствительность, за которую я сейчас расплачусь по полной программе.
Неоткалиброванность.
И меня накрывает.
Сам виноват.
***
Что, наспех приводя себя и комнату в хоть какую-то видимость порядка, отправляясь обедать, подшучивая и насмехаясь друг над другом сейчас, ведь и вправду, есть какое-то определение для мужиков, которых именно за такие дела дамы кормят-поят и даже приплачивают, какое-то словечко, да вот только сейчас не вспоминается, - это всего лишь попытка продолжить тот невозможный сон, безуспешная попытка. Мы ожидаем тот неизбежный, как окончание действительно удавшийся попойки момент, когда мы поймем, что, может быть, и обнимемся на прощание, и даже сумеем так же искренне улыбаться и переругиваться при редких встречах, но это будем ты и я, а никаких «нас» уже не будет. Ты и я, вот смотри как это делается, чтобы убить нужно сначала убить что-то в себе, отрезать, отшвырнуть, зарыть и забыть, и это почти небольно, вот и нету никакого «мы», это было просто сонное видение, очень красивое, очень глупое и оканчивалось оно очень нехорошо, ты ведь помнишь?
Не считая какого-то неопределенного ощущения, которое так и останется висеть, как полуоборванная пуговица на нитке – когда замечаешь, то нет иглы пришить, а затем забываешь снова. Что-то висит на нитке и раздражает безумно, оторвать и положить в карман, пришьешь потом, да ведь нет, карман дырявый, в дороге потеряется, жалко вдвойне, оторвать раз и навсегда, конечно это будет еще и больно, ведь ты тоже хранишь в памяти нечастые случайные радости своей недолгой в общем-то жизни. И уколом – зависть к тем, кто рядом, уж они-то умеют жить не прошлым, а будущим, очнись, не витай в облаках, ни к чему это тебе.
И вообще неважно почему, важно что мне теперь поделать с собой, ты же так любишь определенные расклады, что ж, проясним, а если еще остались сомнения – кинь монетку, вот и получи решкой повод оправдать эту неизбежную встречу с глазу на глаз через месяц, полтора, два. И сколько от себя не бегай от этого не убежишь – по этой причине такой же безысходности пистолет не используют для игры в «пятьдесят-на-пятьдесят», для этого нужно три патрона, два идиота и один шестизарядник. «Смешно» - не смеешься ты в ответ.
Ты и я, неловкое молчание, неловкий кивок, тонкая нитка рвется напополам, а то, что, возникает на ее месте… тебя же предупреждали, что за глупости расплатишься с процентами, а дважды повторенная ошибка не может считаться случайностью, дважды проигрыш себе, и будет больнее вдвое больше, и отказаться от этого все равно что отказаться от той самой роковой по счету рюмки, которая означает дважды неизбежное похмелье наутро.
Возможно, это и есть наша расплата за банку варенья из райских яблочек – криво набросанные схемы пути к очередной комнатушке, ключи, которые того и гляди сломаются прямо в замке, письма со штемпелем «до востребования», содержащими только очередное место и время. Фантомный запах духов посреди пустыни как мгновенный приступ боли, но если не вспоминать, то и с этим можно отлично жить и даже почти дышать. Или этого тебе мало, ночь всегда слишком коротка и кто-то из нас уйдет слишком быстро. Под рукавом у меня синеватые следы от пальцев, все в порядке, смеешься ты, перебинтовывая укус у себя на предплечье, может шрам останется. На память. Так это будет, или мне хватит храбрости сказать тебе эти несколько для некоторых ничего не значащих слов?
И ты уже сейчас знаешь, что монету ты подкинешь ровно столько раз, сколько нужно, пока не выпадет «решка».
***
На кухне девчонка по имени Бэт получает несильный шлепок по заднице:
- На кого ты там загляделась? А, вот оно что! – повариха считает необходимым время от времени учить свою недотёпистую помощницу не только кулинарии. – Приезжий это. День-другой – и поминай как звали.
Лицо девчонки раскраснелось, в глазах слёзы, в ответ она механически-марионеточно кивает, затем хватает луковицу, две и с энтузиазмом начинает их крошить на мелкие кусочки. Утирает текущий нос тыльной стороной руки, а слёзы вовсю капают на разделочную доску.
- Куда ты столько! Ладно, тогда уж давай тогда и морковь, и все в зажарку. К ужину.
Наливая на сковороду масла, Бэт все еще хлюпает носом, кивает с чуть более осмысленным выражением. Повариха подбрасывает морковь и лук:
- Ну чего разнюнилась? Что он так на ту девку уставился? Плюнь и забудь. Коротышка и коротышка, дает ему, видимо, уж больно хорошо. Только от этого парни такими дураками делаются…
Лук шипит и подрумянивается. Тут Бэт настороженно замирает с деревянной лопаткой в руках. А через секунду это слышат уже все имеющие обычный человеческий слух. Звук далекий, раскатистый, с подрагиванием пола. А вслед за ним более тихий, отрывистый. Взрыв и выстрелы.
***
- Я… - мы оба уже на ногах,
- Да, - и опять на принятие решения у нас пара секунд, и насколько же от этого легче.
- Там Милли одна… - да уж, Милли умеет влипать в неприятности, а еще мы точно знаем, что наше великовозрастное дитятко уже несется сломя голову в эпицентр событий, чтобы влипнуть в них наверняка.
- Крест прихвачу – и буду, - уже на выходе, всё еще смешно держась за руки. – Поосторожней там, ладно?
- Ты тоже.
Время вышло. Решение принято. Оглядываться времени нет.
И черт его знает, что произойдёт потом. Может, и вправду все будет хорошо. Веришь?